На завалинке, уронив голову на грудь, в старом, вытертом во многих местах кожухе, в валенках с калошами дремлет старик. Шапка лежит рядом, и лучи яркого весеннего солнца, дробясь шелестящими листочками дерева на сотни золотых прядей, оглаживают лысину деда Шматко и пригревают муху, усевшуюся на кончик его носа. Очнувшись от дремы, старик неторопливый движением согнал муху и снова сложил руки на коленях. "Вот уже и засыпать днем стал, - подумал он как-то равнодушно, - да и то, правда, сколько лет землю топчу. Пора уже на вечный покой. Он снова отогнал муху: "Фу, проклятая", и неожиданно светло улыбнулся. Такая бездумная и счастливая улыбка бывает только у людей, впервые вышедших на улицу после тяжелой и изнурительной болезни и у стариков, которые все видели и все испробовали на себе, доживая отпущенное им, по-новому радуются первому блестящему клейкому листику, проклюнувшемуся сквозь черствую шелуху почки и первой снежинке, медленно таящей на холодной старческой щеке. Дед Шматко опустил голову и долго смотрел на свои руки, сложенные на коленях. Как непривычно было смотреть на них, лежащих спокойно, без привычной заботы-работы. А сколько они проделали ее, этой работенушки? Никто не знает и не сосчитает. Не минуло еще и трех лет ему, как мать дала в руки хворостинку - гусей пасти. К с тех пор эти руки никогда не гуляли: и косили, и колотили, и пахали, и скирдовали. Тяжела крестьянская работа, недаром в суставах опухли пальцы, а руки коричневые, изборожденные морщинами и морщинками, в несмываемых трещинах черной земли. Но как бы ни была тяжела крестьянская работа, легче она все-таки военной работы. И соха, казалось, легче винтовки, из которой приходилось стрелять, Дед Шматко поднял голову. Мимо маленького забора, ограждающего дедовскую "батьковщину", шлепал, стараясь угодить в лужу поглубже, школьник Витя Стеценко, - соседки Надежды – кацапки, сын. Муж Надежды, Михаил, служил где-то в Краснодарском крае срочную и привез оттуда жену себе, веселую и языкатую Надежду. Скоро у них родился сын Витюшка, да не увидел Михаил его. Задремал он на гусенице трактора, отработав вечернюю смену, а сменщик, придя в поле, не осмотрел трактор, завел его и, поведя по борозде, вмял спящего тракториста в пушистую, влажную после недавнего дождя пашню, которая стала его могилой. Все думали, уедет Надежда к себе на родину, не задержится в деревне после смерти мужа. Нет! Никуда не уехала она. Своей стала, хотя и по-украински ни словечка не умеет говорить, а сыплет и сыплет русский горохом, мелкими семечками. А Витюшка совсем другой, серьезный, степенный, этакий маленький мужичок. Но сегодня о нем такого не скажешь. - Здравствуй, дед Шматко, - закричал он, разбрызгивая во все стороны ледяную весеннюю водицу. - Простудишься! Шапку надень. «Ишь, какой заботливый, - улыбнулся старик», - топорща седые жесткие усы. - Ничего! Я привычный, - щуря глаза, ответил дед Шматко. - Да! Тебе хорошо, ты закаленный. А мне, мамуня, чуть что: «Одевайся, окаянный, - нос не просыхает". А разве я виноват? Вон у тебя тоже глаза красные, слезятся, и нос весь в синих жилочках, а бабка Евдокия, тебя не ругает? Дед Шматко с грустью посмотрел на говоруна. - Это я давно, деточка, - начал он хрипло, и прокашлявшись добавил: - Это я на воине «простудился». - И до сих пор не вылечился? - не то удивился, не то испугался Витюшка. - Нет мне излечения» Витек, - горько вздохнул старик. - Сколько лет маюсь, в городах был у знаменитых врачей, а и они не помогли. Значит, до смерти мне быть таким приписано. - А в Одессе ты был? - важно опросил пацан. И авторитетно сказал: "Тебе в Одессу надо. Там самае главная глазная, - и запнувшись, продолжал.., - поликлиника. Поедешь, дед? - детские глаза, с затаенной надеждой глянули в лицо деда. - Поехали вместе. Там море, пароходы, корабли, моряки в бескозырках. Меня мамуля с тобой отпустит. У Феньки Песни брат в моряках, он фотографию показывал, - крас-и-вый такой, - закончил он, глубоко вздохнув. - Эх ты, хлопчик! - только и смог ответить дед, тяжело подымаясь со скамьи, как объяснить этому маленькому заботливому человеку, какими жестокими могут быть люди друг к другу. В первую мировую, его, еще совсем молодого деревенского паренька, посадили в окопы с тысячами таких же, как и он, ничего не понимающими и не знающими молоденькими солдатами. Слово "противогаз" было незнакомым и пугающим, а сам противогаз он видел только один раз, когда офицер показывал, как им пользоваться. И, когда немцы применили газ, солдаты оказались беспомощны против этого удушающего и ослепляющего белого дыма, так похожего на туман, заполняющий по утрам ложбины и кочующий по воде. Многие умерли, так и не сделав в своей жизни ни одного выстрела, а Алексей Шматко остался навеки изуродованным, с вывернутыми розовыми веками и постоянно слезящимися глазами. Старик смотрел вслед уходящему мальчугану и думал: "Сколько детей у нас в деревне, и все грамотные. А как мы росли? Расписаться умеешь и ладно. Некогда учиться, работу домашнюю справлять надо было". В семь лет уже пахал с отцом. И помнится, однажды, в глухую летнюю душную ночь, когда ехали с поля на возу, полным снопов, спешили убрать всё до дождя, старший брат крикнул, указывая на небо: - Смотрите, что это там??? Все подняли головы. Через всю пропасть черного неба, затмевая звезды, шли и или из края в край огненные буквы. Пока сбегали к попу, единственно грамотному в селе человеку, пока разбудили его - буквы исчезли. Но на всю жизнь, до самого ее конца, запомнил он эту необычайную красоту и загадочность таинственных огненных знаков, и желание учиться всегда жило в нем неутолимой жаждой. Грамотным стал он уже перед самой войной, которая отняла его частицу, его радости надежду, его будущее и настоящее - его сыновей. Сыновья и выучили его писать и читать. Будучи в партизанском отряде, он с гордостью брал в руки листовку и хоть с трудом, но всё же читал громко вслух то, что было там написано. 0н гордился еще и тем, что его, простого конюха, затаив дыхание, слушали десятки людей, среди которых были и ученые люди: фельдшерица и председатель сельсовета. Голосом бог не обидел деда Шматко, и люди любили слушать его раскатистый, густой бас с хрипотцой. И только его жена, бабка Евдокия, рассердившись на что-то совсем даже не относящееся к деду, ворчала на него: - Только и польза от тебя, что голос, как у бугая. Привычно шаркая ногами, старик медленно прошел по двору, тысяча раз хоженому, вытер ноги, больше для порядка, о старый огромный жернов, лежавший перед входной дверью и заменяющий порог. После яркого весеннего света, в хате было темно и тесно. Рука привычно потянулась к выключателю и мягким оранжевым шаром, вспыхнул под невысоким потолком абажур. И тот час из-за полузакрытой двери кухни раздался чей-то хриплый кашель. Старик старательно прикрыл за собой дверь, громко звякнула щеколда. - Ты, Лексей? - послышался голос из той же двери. - Я, я это, лежи, - сказал старик, отходя на кухню, привычно сгибаясь, чтобы не стукнуться о низкую притолоку. - Чего зря лектричество жечь? - сказала она и застонала. В маленькой кухоньке, большую часть которой занимала печь, на просторной, грубо-сколоченной деревянной кровати, потемневшей от времени и изъеденной шашелю, под ярким лоскутным оделяем, лежала сухонькая старушка, с горбатым носом на морщинистом лице и выбившимися из-под коричневого чепчика черными кудрявыми волосами. - Все ходишь, сел бы посидел, я скоро встану, легче будет, - виновато и ласково сказала она. Не привыкший к таким мирным и покорные ноткам в голосе жены, дед Шматко на минуту замер посреди кухни, подозрительным взглядом посмотрел в ее сторону, и молча прошел к печке, открыв заслонку, он взял рогач и извлек из печи глиняный горшок. - Вот и молоко спарилось, - довольно сказал он, прорывая деревянной ложкой коричневую крепкую пенку, что запеклась на молоке, и капли молока, вылившиеся на неё, напомнили ему тяжелые белые капли молока на коричневом соске груди Евдокии, которые не выдерживая своего веса, падали на лицо сына, когда та брала из колыбели кормить его. Дед Шматко отмахнулся от воспоминаний, потому что они жгли ему душу, воскрешая в памяти, словно на веревочке ведя за собой вереницу других, еще горших воспоминаний. Старший сын его погиб в первый день войны, два других» пропали без вести. Он налил в чашку молока, и по крестьянской привычке старательно облизав ложку, положил ее на стол. Затем взял стоящую на столе банку с янтарный тягучий медом, наклонил ее над чашкой. Старушка внимательно следила за ним взглядом и, не выдержав затянувшегося молчания, по натуре она была говорунья, недовольно сказала первое, что пришло на ум: - Заслонку закрой. На что старик, не поворачивая головы, ответил: - Пусть теплый дух в комнату идет. Он смотрел на тонкую, желтую нитку меда, тянувшуюся из банки и исчезавшую в молоке, и думал о том, что скоро уже надо выставлять пасеку в сад, и, вряд ли, сам он справится с этой нелегкой работой. - Надо учителя звать, - недовольно сказал он то, что подумал. И Евдокия не удивилась и не спросила» зачем это ему понадобился учитель. За годы, прожитые бок о бок с мужем, она, казалось ей, знала каждую его мысль, каждую его выдумку. Раньше, он иногда удивлялся этому, потому что сам никогда не мог предвидеть, что выкинет его жена в следующую минуту. И, несмотря на свой гренадерский рост и силушку, которой Бог не обидел его, он позволял командовать собой и беспрекословно подчинялся этой подвижной сухонькой старушке, своей жене. По молодости, это ему даже нравилось, а потом он привык к этому, в когда кто-то колол глаза тем, что он под каблуков у жены сидит, Алексей надувался, уходил не прощаясь, а вернувшись домой, долго сидел и смотрел на то, как жена работает, и удивлялся, как это у нее все ладно получается, и постепенно угасала злость, нет даже не злость, а ужаленное самолюбие, приходило удивление. Дед Шматко подал чашку жене: - Пей, обязательно должно помочь. Та недоверчиво покачав головой, взяла все же чашку за массивное ушко, и отхдебнув, тут же закашлялась. Кашляла она долго и трудно. Лицо побагровело, розовой, еле заметные жилки в глазах, набухли яркими красными Нитями. Казалось, этому не будет конца, Дед Шматко чувствовал себя виноватым в том, что жена так страдает и не знает, что сделать, чем облегчить её тяжкое страдание, стоял, опустив тяжелые руки, не догадываясь забрать чашку из этой сухой, содрогающейся от кашля руки. Наконец, приступ кончился. Евдокия, грубо дыша, поднялась с тяжелых высоких подушек и села. Переведя дыхание, она выпила молоко, и снова прилегла на подушки. - Алексей, - тихим голосом попросила она все еще стоящего перед ней мужа, подать миску, надо фасоль дочистить, что б не стояла. Старик подал ей киску и, постояв ещё немного, гдядя, как из-под тонких сухих пальцев жены, струятся белые крупные фасолины, как легким облачком вздымается кучка тонких легких пересохших стручков, вышел из кухни, придерживаясь за стену. Он постоял немного посреди комнаты. Потом бездумно глядя перед собой, подошел к низенькой деревянной лавке, окрашенной густой синей краской и по современному именовавшейся «диваном», и остановился перед ней. Вся стена над диваном была увешана множеством фотографий в больших деревянных рамках под стеклом. Здесь была история их семьи. Здесь живым взором с пожелтевших старых фотографий смотрят его сыновья, такие молодые и здоровые, веселые и смеющиеся. Вот Николай, - самый старший, гордость семьи. Небольшого росточка, в мать пошел, и такой же шустрый и непоседлив, как она. «Легко ему наука давалась», - подумал старик, вытирая слезившиеся глаза. Окончил с отличием школу, поступил, как и мечтал, в военное училище. И в первый же день войны, даже, наверное, не день, а утро, его не стало. Держа в руках похоронку, он не хотел и не мог поверить, что нет больше на свете его сына: Николая, Коли, Коленьки. Слыша, как стонет и убивается мать, плачет и причитает, припав тут же радом с ней к столу, он тоже плакал, слезы текли по щекам, скапывая сразу, впитывались в глиняный пол, по которому так любил бегать босиком его Коля. Похоронка и извещение о пропавших без вести еще двух сыновьях: Ивана и Григория, нашла их через четыре года, когда дед Шматко вернулся из партизанского отряда, действовавшего в Черниговских лесах. Вот и пожелтевшая от времени его свадебная фотография. Был когда-то он парубком здоровым, еще не покалеченным, высокий и сильным. Работал за двоих и почитался на селе хорошим хозяином, хоть хозяйство было небольшим. Давно уже запала ему в сердце мысль жениться на Евдокии красивой, невысокой, болтливой девушке, которая на вечерницах дольше всех плясала. На этой фотографии он молодой, широкоплечий, высокий, про таких говорят: «Косая сажень в плечах». Она маленькая, тоненькая с немного испуганными глазами, опущенными длинными черными ресницами и с такими же черными узеньки-узенькими, словно нарисованными бровями. Помни он, как фотограф долго вертел и усаживал их перед фотоаппаротом, накрытым черной накидкой. Как смотрел на нее, и все вздыхал и охал, с опаской поглядывая на Алексея: - Какая красавица, ах, какая красавица. Сильно жалел, что она не его невеста. Алексею было тогда смешно видеть отчаяние этого маленького человечка, и он смеялся про себя, глядя, как тот суетится и бегает вокруг аппарата, то и дело, ныряя под черное покрывало. Таким он и получился на фотографии, веселым и чуть насмешливым, словно говорил всем, кто смотрел этот снимок: «Смотрите, это я, а не кто-то другой женился на самой красивой девушке моего села». Нелегко далась ему женитьба. Заслал сватов, но они вернулись с гарбузом, т.е. с отказом. 0тец Евдокии - суровый и бешеный до работы старик, ни за что на свете, не хотел выдавать свою дочь за простого мужика, хоть и вам был самой, что ни на есть мужицкой кости. Кроме Евдокии была у него еще дочь, вторая, Ефросинья, Фрося. Не повезло ей, еще маленькой упала с печи, повредилась. Так и осталась на всю жизнь горбатенько. Но это не повлияло на ее характер. Насколько неприветлив и строг был отец, настолько она была весела и неунывающа. Хлопцы и девчата ее очень любили за проделки, на которые она была неистощимая выдумщица. И вот как-то вечером, после неудачного сватовства, встретила Фрося Алексея. И начала подкалывать, подшучивать над незадачливым женихом. Алексей только отмахнулся и прошел мимо. Но Фрося, догнав его и заставив вернуться, что то долго шептала ему на ухо. Потом, они весело рассмеялись и кивнув головой на прощанье, Алексей быстро зашагал прочь. По дороге, он зашел к своим товарищам, поговорил с ними, и те с удовольствием согласились с его предложением. Наступила ночь, но месяц светил ярко и каждый кустик, каждую травинку было видно, как днем. Евдокия и Фрося, в сопровождении отца вышли к речке. Отец нес косу, у одной из девушек был узелок, у другой - вилы. Хозяйственный мужик не хотел пропускать ни одного погожего часа. Он шел не оборачиваясь, зная, что его дочери послушно бредут за ним и ворчал: "На гули тянет вас, нет, чтобы работать, так нет». В мать уродились, нет, чтобы в отца, для вас тружусь, стараясь от зари до зари горб гну, а вы…» Тут у него, словно застряло в горле, а волосы на голове зашевелились. Прямо на него, выскочило из камышей какое-то страшное существо. Черное, лохматое, одни только глаза и зубы блестят и закричало: - Дядька Евдоким, там черти свадьбу играют, вас просили в гости! В камышах весело и переливчато играла бадалаяка, ей громко вторил натруженным голосом бубен, Девчата завизжали и бросились убегать, а дядько Евдоким, хрипло икнув, бросил косу, опустился почему-то на четвереньки, и с неимоверной быстротой, исчез в высокой густой траве. Алексей с товарищами, отмываясь в речке от грязи, которой были вымазаны с головы до ног, от души смеялись, вспоминая, какое лицо было у этого, всегда самоуверенного нагловатого мужика. - Ей-богу, хлопцы, думал он меня косой достанет, а он на четвереньки . И снова принимался хохотать. А на второй день, нежданно-негаданно, заскочила мать Евдокии, что-то пошептала с матерью Алексея, и ушла. А мать, вздохнув, словно камень с сердца свалился, подошла к сыну и сказала: - Засылай сватов, сказал, что отдаст, - и она кивнула на окно, мимо которого только что прошла мать Евдокии. Вот так и женился Алексей, а дядька Евдоким, то бишь его тесть, стал в тех пор чрезвычайно богомольным, а о том, чтобы пойти куда-нибудь вечером или ночью, об этом не могло быть и речи... Наступил вечер. Пастух пригнал стадо, и корова деда Шматко, «3орька», послушно вошла в ворота, задевая тяжелым мохнатым боком забор, заставив его зашататься. Пройдя по двору и остановившись около двери, протяжно замычала. Дед Шматко вышел из сеней и, прикрыв за собой дверь, медленно зашагал к хлеву. Корова тяжело шла за ним и громко дышала ему в ухо теплым влажным воздухом. Бабка Евдокия выкатилась легким шариком во двор и позванивая белым блестящим подойником, засеменила к сараю, не забыв упрекнуть деда в том, что тот не прикрыл дверь, мух, мол, напустил полный дом. - Ох, Евдокия, до чего ж ты на отца своего похожа, - жаль, только черти тебя не пугали. - Что ты, что ты, свят с тобой, - закрестилась свободной рукой старуха. Что это ты против ночи нечистого вспомнил? Тьфу-тьфу, - и она скрылась в дверях сарая. Еще долго оттуда доносилось бормотание старухи и тяжелые, горестный вздохи коровы. Потом дед Шматко и бабка Евдокия сидели на низенькой, вросшей от старости в землю, лавочке. Похолодало. Бабка куталась в огромную тяжелую клетчатую шаль с бахромой. Впереди лежал луг, искромсанный глубокими шрамами оврагов. За оврагом была дорога, широкая и извилистая. Черной рекой текла она далеко за горизонт, туда, где садилось солнце. Сюда, на эту дорогу глядела Евдокия, ожидая возвращения сыновей. И едва видела кого-то идущего далеко-далеко по дороге, сердце билось тревожно и радостно. Теперь же, осталась в сердце боль, ежедневная, еженощная, не отпускающая ни на секунду. Но так же, как и в те далекие послевоенные годы, до боли в глазах вглядывается она в темную ленту дороги, надеясь, и уже не надеясь. Дед Шматко знает, о чем думает жена, они уже давно все друг о друге знают наперед. Он смотрит, как садится солнце. Слезы медленно катятся по старым сморщенным щекам и застревают где-то в щетине усов, но он их не вытирает. Вот уже маленький ломтик солнца остался над горизонтом, а небо пылает и светится, небывалым ярким розовым светом. «Вот так и человек, уйдет, а свет от него останется», - думал дед Шматко. Он тихонько дотронулся до руки старухи: - Пора на покой? - спросил он тихо. - Пора, - сказала та, поворачивая к нему такое тихое и умиротворенное лицо…
Уходят титаны, свершившие все, чем сегодня живем! Продолжателей ряды только поредели: большинство кинулось на охоту за "зеленым рублем" - им стало плевать до нашей общей истории. Хорошо хоть остались те, кто надеется на свои силы и ум, на способность народа изменить все к лучшему! Ан.
Добавлять комментарии могут только зарегистрированные пользователи. [ Регистрация | Вход ]
