Все вокруг сияло солнечным светом. Казалось: тысячи зеркал направили своих солнечных зайчиков с заданием осветить все затененные уголки, ослепить прохожих, блестеть, плескаться и переливаться в лужах тающего льда и, вообще, творить эту веселую, звенящую и поющую озорной капелью весеннюю неразбериху.
По набережной шел человек, жмурясь и наклоняя как можно ниже голову. Он не видел всей прелести, всей красоты этого апрельского утра. Не до того было ему, да мы и не знаем, умел ли он воспринимать окружающий мир, как воспринимаем его мы.
А ну-ка, последуем за ним, узнаем, чем так озабочен этот случайный прохожий? Итак, мы идем рядом. Разглядываем его хорошенько. И эта наша таинственность как нечто разжижающее это группирующее в нас видение неподвижно лежащего перед глазами, не воспринимает пока всерьез того, что кажется нам довольно грубым этим утром. Ничего особенного, если не брать во внимание то, что одежда этого мужчины представляет собой модель конца 195... года. Широкополая, высокая шляпа, которую принято было приписывать шпионам и интеллигентным убийцам, сидела на нем очень ловко, умело прикрывала сразу и затылок и глаза. Плащ - длинный и широкий, болтался на нем как на вешалке, и рук почти не было видно. Довольно узкие брюки, из - под которых виднелись полосатые носки, очень часто показывали также и голые белые ноги, поросшие нежным черным пушком, были обуты в коричневые тупоносые туфли, весьма странного пошива и фасона. И весь вид этого довольно молодого и не очень - то симпатичного мужчины смехотворно завершала целая куча фотоаппаратов, висевших вокруг него на длинных и коротких ремнях. Но присмотревшись повнимательнее, вдруг замечаешь, что их только три: один на груди, два по бокам, но они до того мотыляются вокруг человека, до того немилосердно бьют по его телу, а он словно не замечает, что создается полнейшая иллюзия изобилия этих аппаратов.
Вот человек вошел в один из домов, плотно прикрыв за собой дверь...
***
*** ***
Напрасно Карине ждала своего любимого. Так медленно двигалась стрелка часов и так быстро проносились мысли в девичьей голове. Вот она, мужская верность. Как так можно поступить? Ведь сегодня такой день и не прийти. (Надо сказать, что Карине и Леван сегодня должны были подать заявление в ЗАГС).
"Он, конечно, примчится, будет оправдываться, что институтские дела задержали, но я буду гордой и неприступной, как вот эта серая стена дома. Надоело уже все прощать, я не пастор, в конце - концов, - и тут же другие мысли затягивали первые туманной вуалью обиды. - А если это шутка, простая апрельская шутка?" - и снова корила себя, корила его.
Нет, это не было ни шуткой, ни простой забывчивостью, а студент Леван уже никогда не придет к своей Карине.
***
*** ***
Инглен Вордес стоял около окна и, прижав лицо к стеклу, бездумно смотрел на улицу. Так можно часами смотреть в аквариум, следя за колыханием водорослей и "полетом" рыбок, на бесконечную вечернюю речную дорогу, несущую в себе звезды вперемешку с бликами месяца и тишины. Такая же тишина и спокойствие были и на душе Инглена. Он смотрел, смотрел и казалось ему, что все эти разноцветные горящие окна нарисованы флуоресцентными красками на бесконечно черном занавесе ночи, и стоит его немного приподнять, и все вдруг исчезнет, и свет, солнечный свет зальет все вокруг, плеснет в глаза щедрой горстью солнечных брызг, как там, на Анти.., где никогда не бывает этого странного понятия - ночи.
Сейчас он уже не был смешен, этот человек с набережной. Уютный синий костюм сделал его, к удивлению, вполне элегантным и современным, довольно - таки модным и спортивным.
***
*** ***
Шофер новенького "бьюика", ошалело смотрел в пространство. Да, именно в пространство потому, что за миг до этого, здесь, вот перед ним, переходя улицу, был человек. Больше того, человек при исполнении своих служебных обязанностей, инкассатор. И вот он исчез, словно замер на миг и растворился в дрожащем мареве улицы. Наконец, опомнившись, водитель выскочил из машины, в спешке зацепившись за что-то ногой, выругавшись, он довольно - таки благополучно приземлился, обежал вокруг машины, словно в этом была надобность и догадался в конце - концов посмотреть вдоль улицы. Невдалеке маячила фигура одинокого прохожего, похоже, туриста.
"Нет, наверное, мне показалось, - успокоил он себя. - Устал за сегодня. Но разве может быть - в центре города и: вдруг, миражи? Видел же сам отчетливо, как инкассатор, а попросту Сергеич, сбегал по ступенькам к шоссе. Махнул рукой, дескать, заводи машину".
Вернувшись и выключив мотор, он решительно двинулся к магазину и очень скоро исчез за стеклянными дверьми.
Прежде, чем появиться в полиции, шофер "бьюика" предварительно захватил с собой директора магазина. Все отделы уже облетела весть о загадочном исчезновении. Никто не воспринял это сообщение всерьез и каждый имел на этот счет свое мнение, во многом схожее с мнением окружающих. Попросту: или водитель был в нетрезвом состоянии или инкассатор - нечестный человек.
Но на деле все было иначе. Шофер оказался человеком степенным и в данное время трезвым, инкассатор же занимал свою должность давно и довольно скоро должен был уйти на пенсию. Расследования и поиски ни к чему не привели. Следствие так и не сдвинулось с мертвой точки.
***
*** ***
Сегодня Инглен славно - таки потрудился, засняв несколько очень интересных, по его мнению, землян. Один, по-видимому, студент, шикарно одетый юноша с изумительно плоским чемоданчиком, блестевшим никелем в руке. Второй инкассатор, опорожнивший кассы большого магазина себе в кожаную сумку и шедший как раз к машине.
"Потрудился - то хорошо, но на что теряю время? Проклятая компания, - подумал он вслух, честя напропалую всех и вся. - Прислали в этом лохмотье и в придачу со старыми деньгами. Чуть было не опозорился в магазине, хорошо, что заметил вовремя. Там и представления не имеют, какие здесь изменения. Все, что учил, вдалбливал себе в голову, пропало даром. Да и на что было надеяться? За двадцать лет никакой новой информации. Пора все же приняться за работу, - возвращаясь к действительности, решил Вордес. - На Антигилее все происходило гладко, но ведь здесь все по-другому - другой мир, в котором свои условности, своя жизнь и, наконец, свои права.
Он тщательно и не спеша зашторил окно, достал из шкафа саквояж, поставил его на стол и раскрыл. Затем начал вынимать оттуда различные фотографические принадлежности, по нашим понятиям не имеющие с этим ничего общего. Какие - то металлические спирали, заключенные в тонкие и прозрачные корпуса, необычные пеналы, длинные и хрупкие, какие-то складные и раскладные портативные вещицы, напоминающие то ли счетную, то ли пишущую машинки.
Погас свет, и началось священнодействие. Вспыхнул таинственным и мягким светом красный глаз фонаря. В его свете все казалось сказочным и необычным, словно в подземной пещере гномов, а высвеченное живое и подвижное лицо Вордеса казалось лицом колдуна в этом мире мертвых вещей.
Задумчиво покрутив в руках какие - то пластины, вынутые из фотоаппарата, Инглен решительно сунул их в ванночку с растворами, которые приготовил заранее. Он внимательно прислушивался к нарастающему хрипению, доносившемуся со дна ванночки, затем послышалось бульканье, и тысячи пузырьков воздуха, выстрелившие вверх, возвестили о конце реакции.
Инглен не медля ни одной секунды, схватил длинными блестящими щипцами пластины. Одну бросил в коробку, а другую опустил в узкое окошечко малюсенького аппарата, напоминающего кинопроектор, только объектив его был необычным четырехгранным. Внутри зажглась ярким светом невидимая лампа, ее луч спроектировал на стену изображение молодого человека с чемоданчиком в руках. Инглен приблизился и начал решительно, но медленно, поливать отпечатавшееся на стене изображение из аэрозольного баллончика. Через минуту выключился проектор, и все исчезло, кроме чемоданчика, сиротливо прислонившегося к стене, и костюма, небрежно брошенного на пол.
Была уже глубокая ночь, когда Инглен окончил свою работу и запаковал надежно свои фотопринадлежности. Костюм аккуратно повесил в шкаф, прежде с удовольствием убедившись в полной его пригодности и соответствие с выбранным им размером. Содержимое чемоданчика вместе с сумкой инкассатора уничтожил, предварительно переложив в него часть денег, а остальные надежно спрятав.
***
*** ***
Небо нависло над головой грозным парашютом туч, готовым вот - вот низвергнуться на головы идущих, едущих, бредущих.
Инглен внезапно испугавшись этого невиданного им явления, скользнул в большие стеклянные двери, над которыми, крепко расставив мощные ноги, громоздилась огромная буква "М".
Эскалатор медленно полз вниз, увлекая за собой десятки людей, совершенно различных по своему внешнему да и внутреннему содержанию.
Держась за скользкий широкий поручень, опускался в недра земли и Вордес. И следа не осталось от того чудака с набережной. Перед нами - вполне современный человек. Очки, костюм, чемоданчик разительно изменили весь облик Вордеса, придав ему какое-то неуловимое очарование и изысканность. Инглену казалось, что он проваливается куда - то в безвестность, немного дрожали колени, было страшно и все-таки здорово. До этого ему не приходилось бывать в метро, и все воспринималось как чудо, только с известной примесью превосходства и снисхождения.
Не надо было пускаться в воспоминания, хорошо тренированная память услужливо представила панораму прекрасного аэропорта индивидуальных кругалонов. Перед глазами предстал этот единственный и родной мир, где он родился, жил и будет еще долго - долго жить, если выполнит задачу. На Антигилее нужны только полезные люди, иных там нет и быть не может. Почему же в голову иногда приходят такие дерзкие, такие непокорные мысли. Почему на Анти... нет этого противного, как другим кажется, но такого прекрасного весеннего дождя.
Сразу природа Земли воспринималась как что - то противоестественное, лишнее нагромождение чего-то ненужного, но потом пришло восхищение и задумка превратить Анти... в такую же цветущую, молодую, прекрасную планету, откинув все стерильное, удушливое, такое въедливое и преследования гнусной порчей противное. Инглен невольно усмехнулся. "Чувствовал там себя, подумал он, - словно запечатанным в целлофановый пакет". И тут же испугался этой свободы мысли. Ведь там далеко, даже мысли антигилян были под наблюдением и неблагонадежные ссылались на отделенные планеты - спутники на "излечение". Правда, никто не знал, излечивали ли там, т. к. никто из "заболевших" оттуда никогда не возвращался. Но это были напрасные опасения. Никому бы и в голову не пришло подозревать его, Инглена Вордеса, на Земле и АГ - 8911 на Анти.., в чем-то противоестественном интересам своей родины. И снова улыбка поползла по лицу Инглена, почувствовавшего себя пусть на миг, но чуть ли не властелином над теми, кто властвовал над ним там далеко.
Но действительность не уважает никаких возвышенных мечтаний и врывается в жизнь порой совсем неожиданно и внезапно.
Эскалатор, простилаясь своей последней дорожкой под ногами нетерпеливых людей, исчезал в зубатой щели плит, с облегчением сбрасывая с себя этот надоевший груз, чтобы, немного передохнув, снова подняться вверх и принять на себя новую порцию мужских, женских и детских ног.
Так как мечтания Вордеса шли немного вразрез с действительностью, он не успел заметить, что пора перебираться на более надежную поверхность и растянулся на глазах десятков людей, потеряв сразу весь свой апломб.
Не успев сообразить, что упал, он уже был на ногах. Его спортивное, сильное тело хорошо знало свое дело. Теперь Инглену казалось, что все окружающие смотрят на него одного с издевкой и презрением.
Он резко подтолкнул пальцем очки, съехавшие с переносицы, машинально прошелся руками по пиджаку, все ли в порядке, и зашагал к перрону. Словно по заказу подошла электричка. Позванивая и грохоча, она как огромная гусеница вылетела из тоннеля и, промчавшись мимо еще не успевшего прийти в себя Инглена, остановилась.
Вордес послушно вошел за стремительно шагнувшими в вагон пассажирами и механически сел на какое-то место. "Надо быть внимательным, внимательным, черт бы меня побрал, - проклинал он себя. - Так опростоволоситься!" И тут же похолодел от этой мысли, и такая растерянность была написана у него на лице, что каждый при взгляде на Инглена подумал бы, что он, словно пришелец с далекой планеты.
Неожиданно чье - то робкое прикосновение заставило его обернуться. Позади стояла девушка и огромными умоляющими глазами смотрела на Инглена.
- Чем могу быть полезен? - губы сами произнесли эти слова, а глаза все смотрели и смотрели на эту жизнь, эту молодость, эту свежесть, которая искрилась в лице этой незнакомки. Внезапно она сникла, потухло все то, что так освещало лицо, глаза стали обычными без искр надежды и ...
- Простите, я снова обозналась, - сказала она, словно думая о чем-то другом и отошла.
Инглену надо было ехать до конечной, но он решил выйти на той остановке, на которой сойдет девушка. Сразу всплыли в памяти слова инструкции: "...завязывать как можно больше знакомств, независимо от того, полезны они или нет, хотя желательно, чтобы были полезны..."
"Да, нельзя терять такой случай, - мелькнула мысль, - подвернется нескоро, а может, и вообще не подвернется. А у такой девушки наверняка может быть много знакомых, которые будут ему чем-то полезны".
Увидев, что незнакомка двинулась к двери, Инглен небрежно расталкивая пассажиров, тоже протиснулся к выходу. Они вместе шагнули на такой близкий высокий перрон. И теперь уже Инглен, протянув руку и лавируя между встречным потоком людей, спешащих в вагон, дотронулся до плеча девушки. Она, словно ждала этого прикосновения, мгновенно остановилась, точно невидимая преграда возникла перед ней, обернулась. И снова этот немой, вопрошающий взгляд.
- Не считайте навязчивостью мою настойчивость, - отчеканил он заранее приготовленную фразу. Разрешите я пойду рядом с вами (от волнения он внезапно забыл как будет слово "провожу" звучать по-русски). "Да, одно дело теория, другое практика", - невольно подумалось ему.
Глаза девушки стали более дружественными и менее отчужденными.
- Вы турист? - и в ответ на немое удивление, промелькнувшее тенью на его лице. - Говорите хорошо, но сразу видно различие.
А ведь на Анти... Инглен Вордес считался одним из самых лучших лингвистов, и те, кто побывал до него на Земле, не могли уличить его даже в небольшом акценте.
Девушка внезапно легко засмеялась и тут же, сразу став серьезной, молча кивнула головой. Они вместе вышли на улицу. Все вокруг, на сколько хватало глаз, было мокрым от дождя, а он, словно разыгравшись, хотел растратить весь свой пыл, плясал по асфальтовой мостовой, наполняя своими стремительными струями все не заполненные им углубления, шумел мчащимися по асфальту недовольными и ворчливыми мутными потоками, по-женски кокетливо звенел в водосточных трубах, ласково и заботливо оглаживал уставшие от жары кусты и деревья, по-ребячьи прокатывался по траве и цветам, по - воровски преследовал прохожих, швыряя им под зонтики пригоршни прохладных светлых своих капель.
Инглен схватил девушку за руку, на мгновение вздрогнул от прикосновения ее холодных пальцев, еще крепче сжав их, боясь, что они не удержатся в его ладони, а выскользнут, выльются, как струйки воды сбегающие с подножия невысокого памятника. Они бежали по улице, непривычно высоко подбрасывая ноги и делая головокружительные прыжки через лужи, которые, словно сговорившись, преграждали им дорогу. Наконец, запыхавшись, они ввалились в магазин и, выбрав укромный уголок, устроились на креслах среди зелени, мха и полированного дерева стен.
Карине казалось, что бегство от дождя сблизило их, как не сблизили бы месяцы встреч. Они назвали друг друга. Вордес сказал, что приехал для научной работы из Португалии, хотя в испанском он не был так силен, как в русском. Карине задумалась, сказать или не сказать? И все же решилась.
- Знаете, Инглен, вы очень похожи на одного моего знакомого: и костюм, очки, и вот этот чемоданчик. Этим и объясняется то, что я подошла к вам в метро.
- Я очень польщен,- отозвался Вордес, - и благодарю создателя за этот случай.
Но девушка не отреагировала на это откровение, а совсем сникла и, казалось, не замечала своего собеседника.
- Странно, - произнесла она, ни к кому не обращаясь. - Странно, никто ничего не знает, где, куда, что? - и постаралась объяснить, - исчез он, мой друг, исчез и никто не может ответить куда? И дома нет, в институте нет, всех друзей обзвонила - тоже нет, осталось одно - в полицию. А ведь скоро экзамены.
- Не думайте о нем, Карине. Вернется он, наверное, где-нибудь отсиживается, отдыхает от суеты - сует, готовится к сессии.
- Как бы мне хотелось этого, но почему - то другие мысли бродят, не дают покоя. А, ладно, уехал, так пусть пеняет на себя! - тряхнув внезапно головой, словно солнышко проглянуло сквозь тучу, напустила Карине на себя веселость.
Они долго бродили по мокрому городу. Внезапно стемнело, зажглись фонари, вспыхнули радужными цепочками огни реклам магазинов, кафе, ресторанов. Все это сливалось в дрожащую, зыбкую, переливающуюся реку, текущую по мокрому асфальту под тысячами колес машин. Отблеск фар делал ее еще ярче, убыстряя ее бег.
Вскоре они вошли в непривычно пустынное в этот час метро. Карине стремительно скользнула в широкие двери поезда. Инглен ждал, что она, как многие другие, он не раз наблюдал это, улыбнется, помашет на прощание рукой. Но девушка спокойно уселась на скамье, дверь щелкнула, и электричка, набирая скорость, исчезла в темноте тоннеля.
Поднимаясь на эскалаторе вверх, Инглен внимательно изучал узкий кусочек бумаги, который Карине впопыхах сунула ему в руку. Затем аккуратно и как - то по - хозяйски, разорвав его на квадратики, сунул в карман. В памяти навечно отпечатались четыре трехзначных числа. На Антигилее все отличались фотографической памятью.
"Наконец - то дома", - почувствовав облегчение, Инглен остановился около двери своего номера и, позванивая ключами, открыл ее.
Напряжение дня давало себя чувствовать. Не раздеваясь, Инглен прилег на кровать, задрав ноги на спинку, и закурил. Мысли медленно и бесцельно бродили в голове, безо всякого усилия перебирая незначительные события последних дней. Вордес задумчиво смотрел на облачко голубоватого прозрачного дыма, как кисея поднимающегося вверх и где - то там таявшего. (Курить он научился только здесь. На Анти... это с незапамятных времен стало запретом). И в клочках этого бесплотного голубого дымка предстала перед ним такая далекая и такая близкая и родная Антигилея. Вспомнились безобидные годы детства и юности, когда он ни за что не отвечал, был предан самому себе, познавал себя, выбирал, чему посвятить себя. Но в двадцать это у всех кончается. И ты уже несвободен в своих действиях, поступках и даже мыслях. Ты просто АГ - 8911, один из тех тысяч, которых с таким упорством, настойчивостью и прозорливостью выбирает совет Анти... главных правителей, из всех дел вершащих. Это кому повезло, а остальным что? Они неверно вели себя за эти двадцать лет или мысли их были слишком уж смелы, вот и остались от них только пленки, хорошо проявленные и закрепленные пленки, десятками и сотнями лет лежащими на складах и систематически пополняемые новыми. И стоит только заложить их в проектор, высветить специальным лучом и облить "интерквитем", как человек оживет, начнет двигаться, заговорит, словно и не было этих лет неподвижности, не существования, не жизни.
Ночью, выйдя на балкон покурить, Инглен долго глядел на звездное небо, чисто вымытое дождем, но не пытался искать на нем Антигилею. Она была за пределами видимости всех мощнейших телескопов Земли.
"Как чудесно все-таки это - ночь, - думал он. - Ничего подобного не чувствуешь дома. Какой отдых несет она в себе, какое всепоглощающее спокойствие и отдохновение".
Инглен старался ни о чем не думать, глядел перед собой, но мысли приходили и уходили сами по себе, оставляя в мозгу глубокий тоннель размышлений. Солнце - источник света и тепла, а что же источает темноту?
Не таким уже и беспросветно глупым был этот антигелянин, как могло показаться из его немых раздумий. Он прекрасно знал и астрономию, и физику, и даже точные науки, о существовании некоторых из них не подозревали земляне. Но Вордес хотел верить и верил в жуткую сказку, придуманную им самим, о всепоглощающем Боге Тьмы, который посылал на Землю своих ночных разведчиков, и они, эти разведчики, наполняли сейчас все пространство ночи, как молекулы воды в аквариуме. В сознании Вордеса темнота связывалась почему-то с несчастьем, безысходностью и горем, впрочем, как и у некоторых землян. Да! Он знал, что такое темнота, хотя на Антигилее никогда не было ночи.
Инглен, изучая раньше историю всех времен и народов, думал, что она останется для него навек чужой и холодной. Но сейчас, во время пребывания его на Земле, все изученное им приобретало вполне конкретные формы. Так и сейчас вдруг герои греческой мифологии ожили перед ним. Вордес стоял устремив свой взгляд в пространство, желая и не имея сил оторваться от него, словно какая - то колдовская сила гипнотизировала его, приказывала стоять неподвижно, вникая в ее суть. Инглену казалось, что это многочисленные дети ночи, сотни Гей и Уранов собрались на свой праздничный шабаш. Холодок мистического страха пробежал по его телу. Они подобно водовороту все кружились где - то рядом беззвучным видением, в унисон его душевному настрою, его чувствам и думам.
Вордес дышал с видимым усилием. Земная духота давила на него всей тяжестью влажного воздуха, мокрой земли и паров, поднимающихся от нее. Там, на Антигилее, чистейший без примесей воздух со всеми нужными процентами кислорода, азота и прочего. Вордеса сначала ошарашила гамма земных запахов. Он никогда бы не подумал, что способен воспринимать и так четко различать их. Поначалу это было непривычно и более чем занятно и постепенно Вордесу уже казалось, что он не может дышать другим воздухом, иначе говоря, стерильным воздухом Антигилеи.
Инглен с нетерпением дожидался утра. Лежа в постели, сквозь тонкие шторы он любовался рождением нового дня. Сначала понемногу голубело небо и, постепенно став совсем синим, вдруг залилось нежной и яркой краской розовой зари. Все было необычным и чудесным. И несмотря на то, что Инглен присутствовал при таинстве рождения нового дня не впервые, его всегда потрясала эта жизнь неба. Он иногда ловил себя на том, что его настроение часто соответствует настроению неба.
"Как чудесно все устроено на Земле, - думал Вордес. - На Анти... все по - другому. Серое низкое небо, и на нем серебряный диск солнца, символизирующий собой вечный день. Поглотители влаги не дают ни одному облачку появиться на небе. Зачем нужен дождь, если нет растений, а асфальт каждое утро моют машины. Инглен чувствовал, что Антигилея знавала лучшие времена. Как и на Земле, здесь цвели цветы, росли деревья и кусты, но с развитием промышленности вся эта роскошь погибла как - то незаметно для окружающих, для тех, кто хотел превратить Антигилею в рай для жизни. "Вот тебе и рай", - с горечью усмехнулся Инглен.
Он оделся и быстро спустился вниз к газетному киоску. Это уже вошло в привычку. Утром - свежие газеты. И уже в своем номере, потягивая обжигающий и горький напиток, столь любимый землянам, он внимательно просматривал газеты. Вдруг один из броских заголовков привлек его внимание. Еще до Инглена не дошел смысл написанного, а сердце сжалось от какого - то предчувствия. Его коллеги начали активную работу.
"Давно уже надо было бы распланировать свой день, да все недосуг", - с досадой подумал Инглен и решительно поднялся с места.
***
*** ***
Инглен Вордес был умным молодым человеком по понятиям Антигилеи. Ну, а на Земле его можно было бы считать чем - то из ряда вон выходящим. Он не довольствовался готовыми рецептами, формулировками на все случаи жизни на Анти... Размышление, свойственное ему с детства и испокон веков запрещенное и потому предосудительное у него на планете, не давало ему довольствоваться тем малым, которое предоставлялось каждому антигелянину, если, конечно, он был полезен обществу. Строгий надзор проводили инкруизаторы в "Центре здоровья". В любой момент, в любом жилище мог вспыхнуть инкруиз, этакий миниатюрный датчик, и далеко, за многие сотни дарий, наблюдателям сразу становились понятны мысли и чаяния проверяемого антигелянина. И горе тому, кто позволял себе хоть минутное сомнение в отношении образа жизни на Анти... Да и никто почти и не придавался гибельным раздумьям, т. к. не знал иной жизни и, наверное, не желал для себя ничего другого. Но Инглен никогда не забывал случайно услышанный им разговор между матерью и бабушкой, который возбудил его подозрения и со временем они, обрастая фактами, превратились в уверенность, каким бы неправдоподобным и диким не показался бы рядовому антигелянину этот факт, но это было бесспорно. Инглен Вордес - сын землянина.
Много лет назад работала на Земле его мать. Она была не одна. Рядом с ней трудился выбранный Советом муж, отлично проявивший себя антигелянин, для которого служба - прежде всего. И здесь, на чужой и даже враждебной по ее понятиям планете, к ней пришла любовь, настоящая любовь к земному человеку, чувство, столь незнакомое и чуждое антигелянам.
Его размышления прервал телефонный звонок. От неожиданности Вордес вздрогнул, сердце забилось часто - часто. Он растерялся: кто мог звонить ему так рано? "Ошиблись, наверное", - и, уже немного успокоившись, поднял трубку бесновавшегося телефона.
- Мне Инглена Вордеса, пожалуйста, - прозвучал задорный свежий голос.
- Я слушаю, - не веря своим ушам, сказал он.
В трубке что-то зашептало и послышался смех и уже серьезно:
- Это я, Карине, неужели не признал? - и снова легкий, какой-то серебристый смех.
Инглен сразу растерялся, недоумевая, откуда у нее его номер телефона? Затем радость, плеснувшая в нем волной, вытеснила все чувства, кроме одного - предчувствия счастья.
Мигом переодевшись, Инглен проворно сбежал по лестнице, совсем забыв, что для этой цели более удобным средством является лифт. Нетерпеливо прохаживаясь перед гостиницей "Авеленто" и тщетно стараясь скрыть это волнение, Инглен заставлял себя не смотреть по сторонам и, как следовало ожидать, не заметил светлую приземистую машину, остановившуюся неподалеку. И только веселые возгласы, прозвучавшие совсем неожиданно, вернули к действительности замечтавшегося Вордеса. Из машины высовывалось, как показалось немного ошарашенному Вордесу, бесчисленное количество рук и голов, привычно махавших и кричавших что-то веселое и неразборчивое. Но вот выскочившая Карине втащила Инглена на заднее сидение, усадила рядом, и машина тронулась, заставляя самых развеселившихся вести себя тише.
Инглен с удивлением разглядывал компанию, еле умещавшуюся в элегантном "зондеризе". Здесь были ребята и девушки примерно одного возраста с Карине, но какой залихватский вид они имели! Казалось, головные уборы всех стран и народов присутствуют здесь: расшитые тюбетейки и сомбреро, береты и изящные плетеные чепчики из соломы, какие - то невообразимые фуражки с лакированными козырьками и даже одна чалма.
"Что это значит?" - говорил его взгляд, обращенный к Карине.
- От окружающей среды в природу, - вполне серьезно ответила она словами ставшими уже крылатыми. - Перед экзаменами надо отдохнуть, подзарядиться свежим настроением. Вот попросили Игоря, - она показала на худого, довольно - таки лопоухого парня с заросшим затылком, - отвезти нас на машине туда. И она показала рукой в сторону синевшего вдалеке леса, - а обратно, наверное, пешком.
- Да куда же? - изменив своей обычной манере ничего не спрашивать, задал вопрос Инглен.
- В лес! В лес! В лес! - так как бы пели малыши: "В цирк! В цирк! В цирк!" Но это были вполне взрослые дяди и тети, и Инглен невольно улыбнулся, хотя улыбка, просуществовав на его лице всего несколько секунд, исчезла. Он тут же вспомнил о своем прекрасном сером костюме и на душе стало совсем даже не весело.
"Туговато мне придется", - подумал он и уже хотел было расстроиться, но флюиды веселья, которые исходили от каждого участника этой "дикой экспедиции", уже заразили и его, не давая думать ничего, кроме о чуде, ожидавшим его впереди.
Долго спорили, не могли выбрать места остановки. А машина все неслась, оставляя позади себя чудеса зеленого леса. Вдруг девочки закричали: "Так и лес кончится, только увидим березу, тут и остановка". И почему - то все сразу согласились, видимо, и вправду спорящим надоело доказывать свою правоту.
И вот позади шумная выгрузка из машины, хлопоты по выбору места для разбивки лагеря, препирания по распределению обязанностей. Инглен с назначением его на должность зам. зава по хворосту изменился по всеобщему признанию в лучшую сторону. Смешно было смотреть на этого высокого голенастого мужчину в рубахе и брюках с закатанными штанинами, когда, неуверенно шлепая босыми ногами по траве лужайки, он по - ребячьи взвизгивал, изумляясь в тысячный раз тому, что его окружает.
Инглен задавал бесчисленное количество, казалось, бессмысленных и чудных вопросов, которые, впрочем, ему, как "иностранцу", прощались. Спеша вслед за быстро идущей Карине, Инглен запутался в высоком папоротнике и вдруг совсем неожиданно для себя оказался перед невиданным чудом. На высокой почти полуметровой ножке рос гриб. Инглен опустился на корточки, осторожно прикоснулся к нему пальцем, а потом сорвал его и понес на вытянутых руках, высоко поднимая ноги в ту сторону, где скрылась Карине.
Когда они появились в лагере, все были в восторге. Впереди, как настоящая леди, шествовала Карине под огромным зонтом гриба, а сзади, как ее верный рыцарь, согнувшись в три погибели под ворохом колючих сухих веток, покорно брел Инглен. Немного погодя, когда все разбрелись по лесу, он лежал в невысокой траве и неотрывно смотрел на белесое, ничем не примечательное, но такое притягательное небо. Острые верхушки деревьев уходили в него своим острием, словно стартующие космические корабли, но порыв ветра разрушил иллюзию, и деревья, зашумев листвой, тихонько поплыли в хороводе, наклоняясь друг к другу вершинами и перешептываясь о чем-то своем, сокровенном.
"Какое чувство я испытываю, вбирая в себя все это? - думал Инглен. - Люди называют это, кажется,.. счастьем. Да, пожалуй, лучшего слова и не подобрать, - и тут же привычно улыбнулся, - наивен, как мальчишка".
Вдруг, как показалось ему, что-то поползло по щеке к уху, потом обратно к подбородку. Инглен, скосив глаза, увидел тонкую былинку, затем руку, которая держала эту былинку и близко - близко лицо с огромными светлыми глазами, взгляд которых, как казалось Вордесу, пронизывал его насквозь. Как бы защищаясь от этого проникновенного взгляда, Инглен прикрыл глаза и немного погодя попросил: "Еще!" - и с удивлением ощутил совсем новое для себя прикосновение былинки, близость этой девушки.
Повернувшись, он уже смотрел на нее. Она лежала на боку. Ее волосы, переплетаясь с травинками золотой паутиной, стлались по земле, взгляд так же неотрывно и серьезно следил за Вордесом.
- Поцелуй меня, - медленно прошептала Карине, словно преодолев незримое препятствие.
- Что? - не понял Инглен.
- Поцелуй меня, - уже настойчивее и смелее попросила Карине.
- Что это... поцелуй? - растерянно, но в душе почему-то боясь обидеть ее своим вопросом, так же тихо произнес недоумевающий Вордес.
- Хитрюга, хочешь, чтобы я первая поцеловала тебя? - засмеялась вдруг Карине.
- Но я, вправду, не знаю, что это такое, - начал слабо защищаться Инглен, и тут же понял, что все-таки обидел ее своим незнанием, и она ему не верит.
- А, простите, я и забыла, что вы иностранец и совсем не знаете, что это такое поцелуй, - холодным и издевательским тоном произнесла Карине эти слова, но за ними чувствовалось такое душевное сметение и обида, что Инглен не дал ей подняться, придержав руку. Теперь оба стояли на коленях друг против друга и смотрели: он просяще и удивленно, она - презрительно и недоверчиво.
- Зачем обижаться, объясни мне это, только и всего, - примирительно заговорил Вордес.
- Нет! - упрямо встряхнула головой Карине, - объяснить это нельзя и, словно решившись будь что будет, вдруг обвила руками шею Инглена и стала целовать его глаза, веки, губы, нос и, наконец, в изнеможении опустилась на землю. Тогда Инглен наклонился и неумело ткнулся губами где-то возле ее уха, потом немного выше и вдруг, почувствовав на губах соленый привкус, отстранился и, взглянув на плачущую Карине, с изумлением спросил:
- Ты плачешь? Зачем, ну зачем же, ты самая хорошая, самая лучшая и, не зная больше ласковых слов, умолк.
- Ну не глупо ли учить взрослого человека целоваться, - твердила Карине, вытирая тыльной стороной ладони мокрые глаза.
- Я сказал тебе правду, - твердо произнес Вордес поймав на себе открытый и доверчивый взгляд, добавил: " Не знал".
В город возвращались пешком, идя по обочине шоссе, не обращая внимания на машины и автобусы, проносящиеся мимо. Они были одни на свете, и больше никто для них не существовал. Часто Инглен останавливался и говорил еле слышным шепотом: "Поцелуй меня". На что Карине неизменно отвечала надувшись и важно:
- А что это такое, молодой человек, объясните, пожалуйста, и покажите на примере.
И тогда счастливый Инглен целовал ее. Карине, сама не выдерживала, смеясь, мчалась дальше по дороге, кружилась, и пассажиры высовывались из машин и автобусов, чтобы посмотреть на эту влюбленную парочку.
***
*** ***
У Карине на носу экзамены. Все свое время она проводила за книгами дома и в читальном зале библиотеки. Инглен, стремясь встречаться с ней почаще для того, чтобы выяснить фамилии и должности, занимаемые профессорами ее университета, старался изо всех сил быть рядом. Ему ничего не стоило помочь Карине в математике, физике, химии, т.к. антигеляне знали несравненно больше в этих областях наук, и ему надо было постоянно сдерживаться и следить за собой, чтобы не сказать лишнего. Но странно, эта новая работа совсем не раздражала его, не утомляла, а, наоборот, где - то в глубине души он был рад этому. Ведь время его "командировки" было не ограничено. Теперь Инглен понял, что он виновник исчезновения Левана и ему казалось, что вместе с вещами этого чужого для него человека перенеслось и что-то совсем не материальное, не ощутимое и кажется, лишнее для него. Но уже не мог, а может и не хотел Инглен нарушать этого хрупкого, только лишь наметившегося влечения к Карине.
"Почему все сложно, а может, наоборот, так просто, - думал он. - Чем стала мне эта Земля? Кем мне стала эта девушка? Почему я так жажду вечера, почему я забросил работу, мне не хочется ничем заниматься? Все бродил бы и бродил по улицам, вдыхая всей грудью свежий вечерний, ночной или утренний воздух".
Вся эта лавина вопросов, так внезапно обрушившаяся на Инглена, требовала немедленного ответа, который он никак найти не мог.
Ему нравилось подолгу сидеть возле девушки, и, как бы испытывая самого себя, любоваться нежным изгибом линий шеи, непокорными завиточками волос, забиравшимися на щеку, и торопливо отбрасываемым плавным движением ее головы на крошечное ухо, с немного оттянутой серьгой ямочкой, ловить быстрый и цепкий взгляд, изредка словно мимоходом целившийся в него.
Инглен чувствовал, что все это лишнее, запретное для него. Но, может быть, потому, что эти минуты возвращали его к давно прошедшему, может, он вопреки себе ожидал чего - то от будущего, но они, эти минуты, стали для Инглена пристанищем его души, отдохновением от дел земных и мечтаний небесных. Но не так тиха была эта пристань, как думалось Вордесу. Карине, сама того не замечая, переманивала его в свой стан. Она вдруг решила, что неплохо познакомить своего заграничного друга с историей своей страны. Частенько давала ему книги, подобранные по своему вкусу, но с тем, чтобы были понятны для такого неподготовленного, по ее мнению человека. Вордес брал, благодарил, возвращал, тоже благодарил, а сам, посмеиваясь, рассматривал только картинки, если таковы были.
"Не с таким уж скудным запасом знаний прислали его на Землю, - думал он самодовольно, в душе издеваясь, над кем и сам точно не мог бы сказать, наверное, над теми, за кем прибыл охотиться.
Постепенно он занялся делом, снимая, как казалось ему, нужных людей. После посещения им университета, в котором училась Карине Ноор, профессорский состав преподавателей убавился на одного профессора - цитолога, специалиста по выведению растений "in vitro". Но работа не влекла его как прежде. Не было того огонька, той заинтересованности, которую он ожидал при приезде на место. То ли оно распылилось под многообразием впечатлений, то ли это были последствия катастрофы, то ли причины крылись где - то глубже в нем самом, и последнее было точнее всего. Инглен боялся признаться себе, что эта девушка заняла в его жизни едва ли не самое главное место.
У Карине выдался свободный день от экзаменов и подготовки к ним. Вернее, как таковых этих свободных дней не было, просто она пожалела Инглена, который сидел над ней, как самая заботливая нянька, и торжественно объявила:
- Все, конец, надо отдохнуть, а то путается все в голове перепутается.
Когда шли по улице, Инглен не отводил взгляда от Карине, которая смущалась и тогда ее утомленное и бледное лицо с синими тенями под глазами покрывалось нежной розовой краской, почти неуловимой. Но как хорошела она от этого!
"Как тяжело даются знания этим землянам! - к жалости к Карине прибавилась еще и досада в первую очередь на себя, на свою далекую планету. - Почему нельзя разумно сотрудничать? Зачем такие огромные возможности и знания держать при себе? - и тут же ужаснулся. Появись эти мысли на Анти.., ему бы никогда не идти вот так с девушкой, никогда не восхищаться этим чужим, но таким потрясающе прекрасным миром".
Размышления Вордеса были прерваны возгласом Карине: "Вот мы и дома!" Это прозвучало так неожиданно: "Мы дома!", что теперь пришел черед Вордеса смутиться.
Решили не пользоваться услугами лифта и взбежали на седьмой этаж запыхавшиеся и усталые, но довольные такой физкультминуткой. Карине долго жала пальцем на звонок, выжимая из него всевозможные мелодии и трели, а Инглен в ожидании, когда откроют дверь, неловко топтался позади нее и усиленно придумывал первую фразу, с которой можно было бы войти в чужую квартиру, не то, чтобы понравиться, но хотя бы не опозориться. Но дверь, по - видимому, никто и не собирался отпирать. И Карине повернув к Инглену расстроенное лицо, пыталась что-то сказать, как приоткрылась дверь соседней квартиры, и оттуда выкатилась этакая старенькая бабушка - колобок в линялом переднике, выпачканном мукой, и жидкими волосами, заколотыми на самой макушке обломком гребня.
- Карочка пришла, родненькая, - запричитала она таким пронзительным и жалобным голосом, что можно было бы подумать, что Карине ей самая близкая родственница, которую она не видела по крайней мере лет сто. Но глаза ее были обращены совсем не на "родненькую", а на ее спутника.
Инглен отступил на шаг и церемонно поклонился. Тогда толстушка запричитала еще громче, и из этого потока слов молодые люди поняли, что тетя Карине ушла к врачу, а ключ оставила у нее. Из необъятных карманов, спрятанных где-то под передником, появился маленький ключик, беспомощно болтавшийся на пальце - колбаске словоохотливой соседки, которая в конце разговора пригласила их на блины. Но когда Карине и Инглен вежливо отказались, бабка радостно закивала головой и с очень довольной физиономией скрылась где - то в глубине своих апартаментов.
Войдя в прихожую и не имея сил больше сдерживать смех, Инглен завопил: "Карочка, родненькая!!!" - и погнался за убегающей с визгом девушкой, но попавшееся на пути кресло, о которое он споткнулся, умерило его пыл.
Карине занимала самую маленькую из комнат в четырехкомнатной квартире. Широкое окно, не обрамленное шторами, пускало много света, и от этого вся комната казалась пронизанной стрелами солнечных лучей. В промежутке между небольшим письменным столом и массивным книжным шкафом стояло кресло, совсем необычное, старинное, с высеченной прямой спинкой, украшенной вверху изящным букетом деревянных цветов. Как зачарованный смотрел Инглен на этот памятник старины, недоверчиво трогал пальцем узоры, как бы не доверяя искусству древнего мастера, и Карине, привыкшая к тому, что кресло всех очаровывает, предложила Инглену сесть. С опаской опускался он на сидение, казалось, что одного прикосновения будет достаточно, чтобы оно развалилось. Но нет, сидеть на нем было просто и приятно.
Инглен осмотрелся. С большой фотографии прямо на него смотрело веселое, открытое лицо человека средних лет с глубокими морщинами на лбу и в уголках глаз. Скорее из вежливости, нежели от заинтересованности, Инглен спросил, кто это на фотографии.
Карине, раскладывавшая скопившиеся на столе книги по полкам, на минуту оторвавшись, посмотрела сразу потемневшими глазами в упор на Инглена и ответила каким - то чужим голосом:
- Мой папа.
- Он здесь не живет?
- Он вообще не живет, - сделав ударение на последнем слове, уже потухшим голосом сказала Карине.
- А где он? - порывисто спросил Инглен и тут же осекся, заметив, с какой болью смотрит на фотографию Карине.
- Папа погиб во время испытаний центроускорителя - самолета типа "Стрелы ГО". Он сам был конструктором этой машины и не пожелал, чтобы кто-то испытывал ее со стороны... Я пойду поставлю чай, - тяготясь неловким молчанием, метнулась Карине из комнаты.
Посидев еще немного в кресле, Инглен, сильно оттолкнувшись руками, встал и, подойдя к книжному шкафу, начал рассматривать корешки книг, стоящих за толстыми стеклами. Его внимание привлекла стопка альбомов, лежавшая на нижней полке.
"Самое благородное и добропорядочное занятие", - подумалось ему, и он, расположив альбомы вокруг себя, уютно устроился на тахте. Он рассматривал новые, недавно сделанные фотографии, и старые, пожелтевшие от времени, с чужими лицами, напряженно глядящими в объектив. И среди массы этих чужих, ничего не говорящих ему
лиц и застывших взглядов, мелькнуло одно самое дорогое, близкое, но так далекое сейчас.
- Мама, - побелевшими губами прошептал Инглен и, не веря своим глазам, подбежал к окну и потрогал пальцем цветную еще сохранившую свой первозданный вид фотографию. На ней, среди цветов и высокой травы, стояла его мать, вся залитая солнечным светом и прикрывавшаяся от него рукой. Инглен никогда не видел мать столь счастливой и беззаботной. Почему - то вспомнился день в лесу, но тут же новая фотография прервала воспоминания, видимо, фотограф подсмотрел и сфотографировал тот миг, когда этим двоим совсем не хотелось фотографироваться. Посреди пустынного поля стояли Он и Она и столько отчаяния и боли было на ее лице, что Инглен невольно прикрыл глаза. Ему стало трудно дышать, как рыбе, вырванной из родной стихии и брошенной на берег. В таком состоянии и застала его Карине.
- Что с тобой, тебе плохо?
Инглен приложил руку к левой стороне груди и глухо промолвил:
- Болит.
- Сейчас я дам, у меня есть, - заметалась Карине в поисках лекарств.
- Нет, - мягко остановил ее Инглен, придержав за руку. - Ты лучшее лекарство, посиди рядом, и все пройдет. Расскажи мне об этих фотографиях.
- Ага, и тебя они затронули?! Папа тоже смотрел на них часто - часто, и мама говорила, что ревнует его к ним. Это папина первая любовь,- продолжала она. - Они были знакомы, кажется, совсем немного, и она неожиданно уехала, обещав вернуться, но не возвратилась и никогда ничего не сообщала, хотя у нее и был наш адрес. Мне кажется: он всю жизнь продолжал любить ее. Какая красивая, правда? И хоть мама злилась, я была на стороне этой женщины, ее нельзя не любить.
Словно сквозь туман до сознания Инглена доходили слова Карине: "...женщина".., "ревновала".., "любить". Почему - то хотелось сказать: "Нет!", крикнуть себе: "Подожди, не думай, не догадывайся". Хотелось словно в фотоаппарате поскорее перевести пленку и сэкспозировать другой кадр, более понятный и знакомый. Но мысль, промелькнувшая где - то в подсознании и исчезнувшая еще не определившись, уже схватила его своими щупальцами и не отпускала, заставляя перебирать в памяти сотни моментальных фотографий - событий в поисках той главной ниточки, с помощью которой можно распутать этот клубок странных непонятностей.
Инглен встал медленно и, тяжело ступая, подошел к окну. Со стороны могло показаться, что он любуется открывающейся с этой высоты панорамой города, но взгляд его как бы повернутый внутрь видел только одно.
Однажды, после успешной работы по расшифровке секретных заданий, у него выпало несколько свободных дней, и он решил провести их с семьей в Космическом музее, одном из излюбленных мест отдыха антигелян, где ни заботясь и не трудясь, можно было побывать на некоторых планетах, конечно, планетах в миниатюре их солнечной системы, если можно назвать солнцем тот ослепительно белый шар, посылающий свои серебристые лучи в глубь космоса.
Жену Инглен себе не выбирал, да если бы кто-нибудь замахнулся на подобное, на него посмотрели бы как на сумасшедшего. Все жены существующие на Антигилее, были выбраны Советом и никому и в голову не приходило отказаться от предложенной кандидатуры. И Инглен не был исключением из правил. Он жил обычной жизнью, жизнью многих себе подобных. Если бы не его профессия шпиона - исследователя, то ничем особенным жизнь его не могла бы порадовать.
Ранним утром, приготовив все необходимое, всей семьей они сели, наконец, в кругалон. Пятилетний сынишка немного развитее своих сверстников, уже не раз летавший на далекие расстояния, с таким же интересом и захватом наблюдал, как вертятся тарелки - спирали, набирая необходимую высоту и скорость.
И вот они высоко над Антигилеей, в прозрачном, серебристо - матовом воздухе, стремительно несутся вперед и вверх, упиваясь невесомостью свободного полета, властью над машиной, чувством превосходства над теми, кто мельтешит под ними внизу на Анти...
Инглен сильно гордился своим сыном. Это как бы оправдывало недостаток любви и уважения к жене Аурлле, частые отлучки из дому, где, по правде говоря, он был довольно редким гостем. Сейчас Инглен учил сына управлять кругалоном, и все в нем ликовало. Мальчик схватывал все буквально на лету. Ему нравилось то стремительно взмывать вверх, то, мгновенно повернув рычаг управления, падать отвесно вниз.
Так он забавлялся все время полета, пока на горизонте не показались огромные строения Космического музея. И тут случилось нечто ужасное. Вместо того, чтобы плавно идти на посадку, кругалон завертело, закружило и бросило вниз на голое, ровно высеченное из огромных белых камней посадочное поле. Много дней над Ингленом висела тишина, покой и темнота, а вместе с тем и смерть. Как таковой ее здесь не существовало, и все же Инглен, если бы не его шеф, перенес бы свое существование в голографию. Но на этот раз он выкарабкался. И когда очутился дома, впервые пожалел об этом. Он как потерянный ходил по пустым и гулким комнатам и, казалось: вот - вот откроется дверь и выбежит он, его сынишка, с ликующим криком: "Папа прилетел!" Игрушки, попадавшиеся на глаза, еще больше ранили сердце Инглена.
"Жизнь кончена, - думал он. - Ты уже раз получил жену, у тебя был ребенок. Второй раз тебе никто не позволит, никто не допустит до этого".
Антигилянин имеет право жениться лишь один раз, и иметь всего лишь, как ни странно и дико, одного ребенка. Совет очень беспокоило будущее Гилеи, и поэтому так строго следили за уровнем рождаемости.
"Зачем жить? - все спрашивал Инглен себя, - стоит лишь заправить пленку в аппарат и нажать на рычажок".
От последнего и неверного шага его могла спасти только работа, интересная, трудная и всепоглощающая. Такой работой оказалась командировка на планету Земля. Вот уже несколько месяцев он здесь, а по сути дела так и не начал выполнять задание. А задача, которую поставили перед собой правители Антигилеи, была поистине грандиозна: собрать у себя на планете и заставить работать на себя лучшие умы человечества. И вот здесь перед Ингленом или номером АГ - 8911 и еще несколькими ему подобными поставили задание: лишить землян крупных ученых, конструкторов, архитекторов...
В эти минуты Инглен чувствовал, что он уже не тот, каким был раньше, хотя слепым исполнителем чужой воли он никогда не был. Просто, работу он свою любил, но равнодушным был и к ее результатам, не задумывался никогда, не придавал значения. Здесь к нему пришла мысль, что он убийца, нет, хуже убийцы, он как работорговец похищает и продает чужие умы, души, тела в такое рабство, из которого возврата нет. Вот, наверное, что думала его мать, когда отказалась от дальнейшей работе в Центре СГС.
Его мать и отец Карине встречались примерно столько лет назад, сколько сейчас было Инглену. И не надо совершать сложные математические вычисления, чтобы узнать это. Дата была написана фиолетовыми чернилами, которые уже поблекли и посветлели.
"Как могла она, так преданная своему делу, - мысленно спрашивал себя Инглен в который уже раз - полюбить землянина?" - и тут же горькая улыбка сама дала ответ: "А ты сам, что ты можешь выставить в свое оправдание своей любви?"
Как во сне Инглен шел домой, все возвращаясь и возвращаясь мыслью к фотографиям из альбома. Сколько любви, отчаяния, пожертвования было в лице матери. "А ведь она могла бы просто остаться на Земле, и тогда я бы родился настоящим землянином", - поразила его простая мысль, как луч света пронзила сплошное марево из мыслей и чувств.
Под утро пришло решение, самое нужное и самое правильное. Он остается. И сразу Инглен обрел успокоение и равновесие.
"Расскажу все Карине, а она уж решит, как поступить и куда идти дальше, - думал он. - А если не поверит или отвернется, узнав обо мне все? Нет! Этого не будет, все - таки она моя сестра".
Еще раз оглядев себя в зеркало и машинально поправив узел галстука, Инглен опустился в холл и через те же стеклянные двери с тугими пружинами вышел на улицу. Неба не было видно. Затянутое серым занавесом туч, оно лишь угадывалось голубой каемкой. Рассеянный солнечный свет щурил глаза, не давая рассмотреть все как положено.
Вдоль улицы выстроились женщины, продававшие цветы. Цветы в ведрах, в корзинах и бутылках стояли прямо на земле, украшая улицу разноцветной гирляндой.
Инглен выбрал охапку махровых гвоздик и, благодарно поклонившись женщине, внимательно пересчитывающей деньги, вдруг услышал, что его окликнули, окликнули громко, властно. Инглен рывком повернулся к звавшему и увидел нацеленный на него объектив фотоаппарата. Взметнувшаяся рука хотела закрыться от этого вездесущего и грозного оружия, но щелкнула шторка уплотнителя квадрата плоскостей, и Инглен исчез.
На улице было людно, и никто не заметил его исчезновения, кроме торговки махровых гвоздик. Открыв рот, она глядела в пустоту, где только что был человек. Потом женщина перевела испуганный взгляд на своих товарок. Они спокойно переговаривались с покупателями, в чем-то кланяясь и вороша прохладные охапки цветов.
"Показалось", - решила она и, покачав головой, начала собирать новый букет.
Неизвестный фотограф раскрыл фотоаппарат и вынул пленку, затем медленно, словно нарочно, сдернул ее с катушки и небрежно бросил на асфальт под ноги прохожих, и она вместе с желтыми осенними листьями покатилась, шурша под прохладным ласковым ветром.
1974 год. Тюмень
|
